Этап из ада
За долгую арестантскую жизнь мне довелось пройти немало лагерей, пересылок, туберкулёзных зон, сангородков и тому подобных пенитенциарных учреждений , которыми так богата наша матушка Россия. Если посмотреть на карту нашей необъятной родины, то можно смело очертить маршрут с Крайнего Севера в Якутии и до пустыни Каракумы в Туркменистане, где я чалился ещё во времена Советского Союза.
Плавучий «столыпин»
Каким только транспортом не доставляли меня к месту назначения! Традиционным - «столыпиным» и на «воронках», по узкоколейкам и пешим маршем по таёжным просторам. Несколько раз пришлось идти этапом на самолёте. Естественно, эти путешествия не сулили никаких удобств, а какой-либо относительный комфорт, как в случае с самолётом, заменялся окриками конвоя и лаем псов на взлётной полосе. Со временем, как ни печально, привыкаешь ко всем этим, мягко выражаясь, неудобствам. И уже не обращаешь даже на злобный лай собак, которые рвутся с поводков конвоиров буквально в нескольких сантиметрах от твоей плоти.
Но когда впервые я ступил на трап баржи, трюм которой на некоторое время стал местом моего заточения, а впоследствии и средством передвижения, то понял, что хуже, чем этап в брюхе этой ржавой посудины, я ещё не встречал. А уж привыкнуть в этому скотскому этапу даже арестанту крайне сложно. Но под дулом автомата и не так привыкнешь.
А произошло сие событие в середине 1970-х годов, когда мня сильно покоцанного, вместе с корешем, еле передвигающим ноги, вывезли из «сучьей» зоны. «Командировка» эта находилась на Дальнем Востоке. Конечный пункт нашего маршрута мы, естественно, не знали и знать не могли. Но по нашим скромным каторжанским размышлениям, каким бы он ни был, хуже уже быть не могло. Разве что нас прямиком собирались отправить этапом в ад! Но, насколько нам было известно, с тех краёв в ад попадали другим маршрутом.
Что же собой представляла эта посудина? Суда подобного рода ходили в этих краях издавна - ещё со времён царских ссыльных и красных революционеров. Основным грузом, конечно, были заключённые, перевозимые вместе с рыбой, строительными материалами и прочими жизненно важными атрибутами повседневной жизни этого сурового края. Тек как железных дорог в колымские лагеря не было вообще, а до некоторых путь занимал слишком много времени, то самым дешёвым и простым правительство сочло путь по морю. Прибыв этапом в «столыпине» в такие порты, как Советска Гавань или Ванино, заключённые перегружались на корабли, и дальнейший их путь лежал по Охотскому морю до Магадана - столице Колымского края. А там уже - где пешим ходом, а где «воронками», в зависимости то дальности пути, зеков разбрасывали по лагерям. (Кстати, слово «зек» - а вернее «ЗК» - означает «заключённый каналоармеец». Родилось оно здесь же, на Колыме, во времена строительства осуждёнными одного из каналов в 1930-х годах. С тех пор это обобщённое название всех заключённых).
«Ноев Ковчег»
То же самое происходило, если арестантов вывозили куда-нибудь из Колымы. Этап шёл до Магадана, затем грузили на корабль - и вдоль всего Охотского моря в Татарский пролив, а там уже либо вновь до Ванино или Советской Гавани дальше в «столыпине», либо до Николаевска-на-Амуре, где с океанской посудины перегружали в трюмы речных барж, и этап продолжался, но уже по реке. Этап, который находился в трюме судна, во чрев которого мы только что попали с другом, шёл из Николаевска -на -Амуре, но люди, в нём находившиеся, шли с Колымы. На дворе было жаркое лето, оттого и трюме стоял невыносимый запах селёдки вперемешку с вонью гнили. С непривычки мы первые часы пребывания здесь еле переводили дыхание. Но человек привыкает ко всему, а тем более мы. Поэтому уже на следующие сутки после водворения нас в эту клоаку мы уже не чувствовали никакой вони.
А если говорить откровенно, то к тому времени, по-моему, мы вообще не способны были что-либо чувствовать или ощущать. В трюме находилось человек тридцать арестантов, но все они были либо серьёзно больны, либо стары и почти немощны. Нас это нисколько не удивило, ибо мы точно знали, откуда они шли. Колыма не была курортом, это знали, наверное, даже инопланетяне. Здесь, как в первозданном хаосе, смешались все человеческие бедствия. Там были старики и люди нашего с Французом возраста. Голые черепа, седые бороды, чудовищная циничность, урюмая покорность, дикие оскалы, нелепые позы, подобия девичьих головок, детские и потому особенно страшняе лица, высохшие лики живых скелетов, которым не хватало только смерти. Это был зловещий марш осуждённых к месту наказания, но совершался он не на ужасной огненной колеснице апокалипсиса, а в душном и вонючем трюме речной баржи.
Как потом пояснил нам один старичок каторжанин, ещё два дня назад людей здесь было в три раза больше, но в каком-то порту их согнали на берег. «Так что вам ещё повезло, братки, - продолжал он тихо и с некоторой опаской, свойственной людям, долгое время проведшим в заключении. - А то и места вам этого не видать!» Я чуть не рассмеялся ему в лицо, но взгляд Француза во время остановил меня. Под словами «это место» имелся в виду, конечно, не номер в отеле «Ритц», а относительно сухая, если не считать того, что она была сплошь пропитана потом бедолаг, половинка двери, на которой мы, умудрившись примоститься, коротали столь «приятное» путешествие по одной из самых больших рек нашей необъятной родины.
«Живой груз»
Но прежде чем тронуться в этот странный вояж, в трюм поместили ещё около двадцати человек. Прибыли они то ли из порта Ванино, то ли из Советской Гавани, точно не помню Но зато я помню их лица - они были радостны, и мы с Французом не могли их понять. Один из прибывших всё шутил: «С корабля в «столыпин», из «столыпина» - на корабль». Другой ему вторил. Вот такая весёлая компания собралась в трюме.
Одни уже были готовы вот-вот предстать перед ликом Божьим, другие об этом даже и не думали. Но шутили и те и другие, потому что весёлый кураж арестантов - это первое лекарство от любых болезней, даже от смерти. Как ужасно было сидеть, точнее лежать, в этом вонючем трюме день и ночь напролёт на узкой, пропитанной чьим-то потом доске! Как невыносимо было непрерывно вдыхать смрадные испарения тел твоих товарищей по несчастью, нестерпимо страдать от гнойных ран, переломов и увечий - понять это может далеко не каждый…
Место в трюме, где мы находились, было небольшим. Основная же площадь была заставлена разным грузом, и нас от него отделяла проволочная решётка в палец толщиной. Точно такая же решётка была и над нами. Иногда в неё заглядывал часовой-конвоир, который охранял нас, но это всё было для фортецала, ибо любой из присутствующих здесь арестантов вряд ли смог бы даже просто подняться по трапу без посторонней помощи.
В общем, видеть синеву неба, полёт птиц, перемещение облаков, тучи и дождь было самым приятным в этом плавании. Около десяти дней мы добирались до места нашего назначения. Эти десять дней можно было без труда изложить в отдельном рассказе. Плавание проходило круглые сутки, то есть без длительных остановок. Короткие же остановки в каких-либо населённых пунктах случались по три-четыре раза в сутки. Одно грузили, другое выгружали, и всё это происходило прямо над нами. В такие моменты мы молча, как и положено грузу, лежали на дне трюма и наблюдали за всеми этими работами без всякого интереса. Невозможно было как-то подстроиться под время работы палубной лебёдки, чтобы хоть немного вздремнуть без шума и суеты, ведь мы не знали, где и когда будет следующая остановка, но и это было ещё полбеды.
Я родился и вырос на море, на морскую качку я вообще никогда не обращал внимания, но речная, да ещё в трюме этого чудовища, а по-другому я уже и не называл эту баржу, было совсем другое дело. Но, к сожалению, болтанка действовала не на одного меня так удручающе. Поэтому я почти ничего не ел, а у нас у каждого был выданный нам заранее сухой паёк. По нему в принципе и судили арестанты, на сколько дней растянется этап. Нам с корешем сухой паёк был дан недели на две, и как только это приходило мне на ум, то действовало на меня прямо- таки убийственно. В общем, никто ничего не ел, да и какому, хоть и самому изголодавшемуся каторжнику полезет кусок в глотку в этом вонючем и душном, как в котле у дьявола, месте.
Торжественная встреча
Тридцать человек, которых мы застали в трюме, когда спускались, слава Богу, ссадили ещё в Хабаровске. С остальными, которые шли этапом из Ванино, мы прибыли в местечко, где бурная Уссури впадает в левый рукав Амура. Было прекрасное дальневосточное утро. Поднявшись на палубу, я увидел природу во всей её красе: величественный Амур и грациозную Уссури, а где-то вдали - знакомое очертание океана тайги.
На пристани нас ждал «воронок». Погрузившись неторопливо, мы не мешкая тронулись в путь. Дорога предстояла по лежнёвке, но сразу чувствовалось, что машину ведёт не солдат Мы то уже знали по опыту таёжных командировок, что так, как водят машину лагерные ассы, её по лежнёвке не сможет провести никто. Иногда машина выезжала на почти открытую местность и тем, кто сидел ближе к дверям, было видно величие таёжной реки -это была Уссури. Но чаще машина шла по таёжной дороге. Добирались мы до лагеря около двух часов и, говоря откровенно, это было не худшее этапирование в «воронках», учитывая то, что мы были больны, а дорога проходила по таёжной лежнёвке.
Не берусь описывать то, как их вонючего трюма мы попали на панцирные шконари лагерного лазарета, это будет не совсем интересно. Но отметить то, что зона была «воровская» и встретили нас с корешем так, как и подобает в таких случаях встречать бродяг, я обязан. В этой связи хочется сказать больше. Шпане, которая находилась в зоне, были известны в некоторой степени зверства, которые чинили над нами в том лагере, откуда мы прибыли, а от этого мы, естественно, были ещё ближе и роднее ещё тем, кто и сам не раз проходил через подобного рода «сучьи прожарки».
Здесь, в лагере, почти все знали друг друга либо лично, либо заочно, и в этом не было ничего удивительного. Контингент был - одно «отрицалово», а нас постоянно перевозили с места на место, долго нигде не задерживая, не давая осесть, или временами закидывали к «сукам», чтобы одних проверить на прочность, а других сломать. У легавых это называлось «гулаговский отбор», то есть абсолютно для них естественный. Да и мы, привыкшие к этим козням ментов, уже давно ничему не удивлялись.
Что такое человек? Только испытания могут определить или дать ясное понимание личности. Но не просто испытания, а испытания тяжкие.
За «корнем жизни»
Лагерь, в который прибыл наш этап, находился в Уссурийской тайге на том месте, где какому-нибудь богатому ведомству можно было бы построить санаторий. Вокруг лагеря на необозримые пространства тянулись с одной стороны первобытные леса, где росли красавицы кедры, пушистые ели да стройные сосны, а с другой - несла свои воды бурная красавица Уссури. Занимались местные жители рыболовством, сбором кедровых орехов и целебных кореньев, промышляли охотой. Стояла мёртвая тишина, периодически прерываемая то клёкотом орла, то рычанием медведя, то хохотом гагары. Запах трав, кореньев и леса, стоявший вокруг, буквально одурманивал. По реке то и дело сновали в разные стороны пограничные катера, поскольку на другом берегу был уже Китай. Вдоль нашего берега, забравшись на крышу барака, можно было видеть пограничников с собаками, прочёсывающих территорию. Но это не мешало некоторым китайцам нарушать границу. Их, правда, всегда останавливали и почти всегда возвращали назад. А причиной всему был корень жизни - женьшень, который рос в тайге и который очень трудно было найти. Порой для поиска не хватало человеческой жизни. Для китайцев было большой удачей, да что там, огромным счастьем найти хоть раз в жизни этот корень. В принципе, и не только для китайцев.
В нашем лагере в то время находился один старый каторжанин Архипыч по прозвищу Доктор Айболит, он находил этот корень в тайге не раз. По своей сути. Лагерь был туберкулёзной зоной, но, кроме больных туберкулёзников, здесь находились люди, до кондиции проморенные ментами или зверски изувеченные «суками».
Никакой обязаловки относительно работы здесь не было, да и самой работы, по большому счёту, не было тоже. Был в лагере небольшой цех, где тот, кто хотел, шил перчатки и вязал сетки разного формата, вплоть до авосек. Другие, обычно это были вновь прибывшие, выходили в тайгу в составе лекарственной бригады, или, как мы звали её про себя, «травкиной бригадой». Старые, умудрённые не только большим лагерным опытом, но а разбирающиеся в разных травах и кореньях каторжане показывали и объясняли, какие травы, коренья и плоды нужно собирать. Затем в зоне их тщательно сортировали для разных нужд и сушили.
Всего несколько месяцев здесь было лето, как раз в это время мы и попали сюда. В остальное же время, а оно составляло восемь месяцев в году, нуждающиеся люди пользовались тем, что их собратья успели собрать летом. Вот в эту «травкину бригаду» мы и попали с корефаном, но не сразу, а с неделю пролежали на больничных шконках.
Кудесник Архипыч
Как-то утром за нами пришёл какой-то старик. Мы, откровенно говоря, думали, что это врач, но он оказался больше чем врач - это и был Архипыч. В белом халате, ое очень серьёзно и сосредоточенно нас осмотрел, прощупал, наверное, каждую косточку и в конце осмотра сказал: «Давайте-ка, братки, потихоньку поднимайтесь, да пойдём в тайгу. Она вылечит вас, а я ей по возможности помогу в этом».
Так оно и вышло. Прекрасные знания народной медицины вкупе с превосходным применением их на практике дали свои ощутимые результаты. Конечно, от всех болезней и увечий, которые мы имели, избавить нас мог разве что Всевышний, но после лечения у этого кудесника от Бога мы были относительно здоровы. Но не мы были первыми его пациентами и уж, конечно, не были последними.
Он был удивительным человеком. Никто не знал, сколько лет этому милому и доброму старику. Ему можно было дать от семидесяти и до ста лет. Но это был живой и подвижный дед. Он сидел уже 40-45 лет, числился за Москвой. То есть у него было пожизненное заключение. Никто не знал, откуда он родом, за что и сколько сидит. Да и сам он, по-моему, уже давно потерял счёт времени. Жил замкнуто, почти ни с кем не разговаривал, если дело не касалось оказания кому-нибудь посильной помощи, и никого не пускал в свою душу. Что бывает крайне редко в заключении, все были едины во мнении, что это глубоко порядочный, добрый и честный каторжанин.
Старые босяки рассказывали, что жизни одних только урок, в своё время побывавших на «сучьих войнах», он спас не один десяток, и это вопреки желанию администрации, а сколько вообще человеческих жизней спас этот человек не знал, конечно, никто. Его бы уже давно менты спрятали куда-нибудь в «крытую», если бы сами не нуждались в его услугах. Он лечил всех без разбору и видел в этом свой долг. Разве мог кто-нибудь его за это осудить? Бог дал ему дар, который он с лихвой использовал во благо людям.
Время в лагере летело незаметно. Казалось бы, ещё недавно было лето, мы прибыли сюда, больные и искалеченные, и вот уже осень, и вновь в строю. Мелкий туман заволакивал верхушки деревьев рядом с зоной. Плоды дикой вишни, росшего вдоль широкого ручья, протекавшего рядом с лагерем и впадавшего в Уссури, были кроваво-красного цвета. До середины октября шли беспрерывные дожди. Хмурое осеннее небо, суля снегопад, низко висело над громадным болотистым лугом, на котором раскинулась таёжная «командировка». Осень было здесь короткой, если не сказать, что вообще не было, так что в конце октября кругом лежал толстый слой снега. А ночью морозы достигали 15-20 градусов.
С тех пор как мы с корешем заехали на эту «командировку», контингент здесь поменялся на треть. Килешовка здесь была постоянной, долго не задерживался никто. Подлечили, поставили на ноги - и вновь в путь; либо назад, откуда прибыл, либо туда, куда влёк каждого из нас наш жалкий жребий. Никто и не пытался тормознуться в зоне, заплатив за это деньгами или ещё чем-нибудь, как это практиковалось везде по ГУЛАГу, - это было запрещено ворами. Потому что в услугах таких людей, как Архипыч, нуждались многие достойные арестанты, находящиеся в разных лагерях Приморского края. Мы с корефаном исключения из общего правила не составляли, а потому и ждали этапа со дня на день, и он не заставил долго ждать.